Софья Оранская

Готовясь к данной статье, я «по диагонали» просмотрела огромное количество произведений самых различных авторов русской и французской литературы последних 15 лет, авторов маститых и малоизвестных широкой публике, «скандальных» и реально-значимых, погрязших в безумных играх с власть держащими – и сторонящихся политики, разбогатевших на многотысячных тиражах – и живущих на что бог пошлет, болеющих душой за все происходящее вокруг – и безбожных циников; процветающих на вершине славы – и трагически погибших… В этих моих кропотливых поисках во многом мне помог Интернет, за что «ему» большое спасибо, т.к. укупить всю эту литературу (а большей частью и макулатуру) было бы просто невозможно. Ряд произведений, из новоявленных свету, мне пришлось читать целиком – одни на русском, другие на французском языках. И именно пришлось, т.к. не будь этого профессионального долга, ничто на свете не заставило бы меня читать весь этот бред моих современников и коллег, отмеченных, к несчастью для них и, главное, для общества, высокими премиями. Главное в этих поисках было для меня не углубление в отдельный мир того или иного автора, а некая попытка уловить общую тенденцию в области изящной словесности двух близких мне стран, двух великих наций – России и Франции. И чем глубже входила я в мир фантазии и так называемого правдоподобия современных авторов этих великих наций, и чем дальше потом отходила от полотна, чтобы лучше его рассмотреть, тем тоскливее становилось на душе. Представьте на мгновение, что вас привели в некую галерею и поставили посередине зала, увешанного картинами : с одной стороны, известная репинская – Иван Грозный, убийство сына, а рядом верещагинская, с его кучей черепов в пустыне. Чуть дальше – Гоя, его Сатурн, пожирающий детей и не менее замечательный ужас сгорающего мозга гения – «шабаш ведьм». А на другой стороне, Вильям Блейк, с его изображениями дантовых кругов ада, ну, и венец всему – Босх, с его изображением ада земного… Не уверена, что в этом зале, сгустке Мировой Скорби и тоски, бреда и галлюцинаций, дисгармонии и какофонии, — вы продержались бы более пяти минут. Образно говоря, на меня весь этот бред, с добавлением другого коктейля Молотова, характерного специфически для нашей эпохи – пошлости, безбожия и цинизма – валился в течении не пяти минут, а двух недель. И чтобы не сойти с ума, на ночь, для очищения моей ауры, я читала… любовную лирику поэтов 19 века, рассказы Тургенева, мемуары Кони о писателях и биографию Достоевского, написанную замечательным критиком Юрием Селезневым (к сожалению, безвременно нас покинувшего). Последнюю книгу я не пролистывала, в нее я считывалась, как бы входила всем своим существом, поняв, наконец, что Достоевский «пришел» ко мне именно сейчас совсем не случайно.

Кто-то очень верно заметил, что наше время – время больших смут и обольщений – есть трагедия непрочитанных книг. И чем больше я углублялась в мир Достоевского, его поисков и чаяний, его личных трагедий и трагедии Литературного Дара, часто непонятого и даже осмеянного современниками, его бесконечной Веры в милосердие Божие, его поистине христианские терпение и Любовь, чем больше всматривалась в его публицистистическую страстность и Веру в Возрождение России, его великие пророчества гениального мыслителя, тем больше понимала, насколько он современен. Современные авторы, по сути, изобретают уже изобретенное колесо, с той, увы, разницей, что спицы в их колеснице не крепки, лошадь неуправляема, и несется этот царь (то бишь некий символический современный Автор, а под его писательской рукой-плеткой, и весь окружающий его Мир) не к свету-Возрождению, а в неведомую, но явно им ощущаемую пропасть. Кто-то из древних мудрецов сказал: «Можно остановить колесницу, когда она летит к пропасти, но нельзя этого сделать, когда она уже туда падает.» И какое же усилие должен совершить над собой и своей лошадью этот символический коллективный Автор, чтобы остановить эту обезумевшую колесницу современного Мира и Литературы от надвигающегося падения? А может быть, сначала Литературы, и потом Мира? Ведь может ли быть вполне верным и оправданным подход к Литературе, как к зеркалу, отражению Действительности? Разве Литература есть пассивное правдоподобие реальности? Превращение ЕЕ в эхо разгулявшейся в Содоме и Гоморре толпы, не есть ли это полное Затмение литературного Солнца? Затмение Глагола?..

О современном литературном Затмении, современных Содоме и Гоморре. Современный Достоевский сто тридцать лет назад вчитывался в пушкинские «Египетские ночи» и, через них, вглядывался в далекую эпоху великой блудницы Клеопатры, эпоху сладострастия и грубых страстей. Вглядывался не ради любопытства, а чтобы ярче и яснее увидеть современное ему состояние Духа. «Утрачена всякая вера, надежда, мысль тускнеет, – пишет он, – божественный огонь оставил ее; общество совратилось и в холодном отчаянии предчувствует перед собой бездну и готово в нее обрушиться. Жизнь задыхается без цели. В будущем нет ничего ; надо попробовать всего у настоящего… Всё уходит в тело… и чтобы пополнить недостающие высшие духовные впечатления, раздражают свои нервы, свое тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными…» (выделено мной). Как это ни странно, но более чем две тысячи лет после Клеопатры, сто тридцать лет после Достоевского, но французская литература правдоподобно отражает сегодня именно эту тенденцию современного французского общества, где, по всей видимости, «жизнь задыхается без цели». Среди этой огромной кучи верещагинских черепов можно было бы выделить, в виде примера данной тематики, три имени маститых французских писателей : Мишель Уэльбек (Michel Houelle­becq) с его многочисленными романами, среди которых наиболее скандальные «Элементарные частицы» («Par­tic­ules élé­men­taires», 1998, Ноябрьская Премия 1998) и «Платформа» («Plate­forme», 2001), Франсуаза Саган (Françoise Sagan) («последний из могикан», недавно покинувшая нас), с ее романом «Проходящая тоска» (« Un cha­grin de pas­sage », 1994) и Жан-Пьер Дюбуа (Jean-Pierre Dubois), с его нашумевшим романом «Французская жизнь» («Une vie française», 2004, Премия Фемина). Что касается скандального во всех отношениях Мишеля Уэльбека, то сразу могу заметить : данный писатель – явно не для слабонервных и уж никак не рекомендован всем любителям изящной словесности. Со своей же, без сомнения субъективной, но крепкой позиции писателя, верящего в активность каждого написанного слова, хочу добавить, что чан словесного дерьма, наполненного изощренным описанием самой низкой порнографии жизни, чан, в который Уэльбек вполне сознательно погружает своего, по всей видимости, неуважаемого читателя не есть, по моим личным убеждениям, наилучший способ спасти человечество от надвигающейся на него катастрофы всеобщего разврата и аморальщины. Впрочем, слушая интервью с месье Уэльбеком, становится ясно, что писатель вовсе и не ставит себе такой цели : спасение Франции и всего человечества. Скорее наоборот : с нетерпением ждет, когда эта прогнившая насквозь цивилизация провалится, наконец, в тартарары. И именно туда гонит колесницу мира, изо всех сил хлеща обезумевшую от боли лошадь.

Роман другого современного писателя – Жан-Поля Дюбуа – «Французская жизнь» можно с полным правом назвать апофеозом французского безбожия и, на этой почве, полного отсутствия какой-либо морали. Погружаясь в этот роман, я не раз вспоминала знаменитую фразу Достоевского: «Когда Бога нет, тогда всё позволено». Так же как и другое его изречение, сказанное как-то его любимой жене Анне Григорьевне, в связи с ее чтением «пустых книжонок». Когда его верная спутница заметила, зачем же он сам такие книжонки читает, Достоевкий ответил : «Я человек закаленный. Иные книги мне нужны как материал для работы. Писатель должен знать всё и сам многое испытать. Но, уверяю тебя, я никогда не смакую циничных сцен, и они вызывают во мне отвращение.» (выделено мной). То, чего не скажешь о современных французских писателях (и как яркий пример того, роман Ж‑П. Дюбуа). Смакование циничных и пошлых сцен, которые у нормального человека со здоровой (пока еще!) психикой вызывают отвращение, доходящее до физиологических спазмов… – такое возникает ощущение, что эти авторы просто получают садисткое наслаждение от простого предвкушения подобного эффекта у читателя. Но главное даже и не это в данном романе. Главное – в общем ощущении атмосферы романа, где главный герой проживает на ваших глазах целую жизнь – с детства в 50г.г. до 2003г, когда герою за пятьдесят, и вы не видите ничего другого, как жизнь эгоиста вне всякой морали, болтающегося по жизни, как гонимый ветром листок, не знающего и не понимающего, что такое любовь, вера, нравственность, совесть, и лишь трагические события последних лет жизни (неожиданная смерть жены, разбившейся на частном самолете, последующее банкротство, тяжелая болезнь старой матери и, как венец всему, заболевшая шизофренией любимая дочь) выводят его из многолетней летаргии полного отупения. Но и в конце романа, когда, казалось бы, герой на наших глазах преображается через страдания близких, автор так и не дает ему возможности шагнуть в сторону истинного возрождения. И роман заканчивается печальными словами о том, что жизнь наша не более, чем иллюзия.

Роман Франсуазы Саган «Проходящая печаль» мне представляется в данной тематике (которую можно было бы обозначить словами Достоевского «Жизнь задыхается без цели») наиболее интересным. И потому, что автор избегает смакования циничных сцен, никому ненужного (кроме самих авторов) скандала «порнографии», и потому, что в романе присутствует настоящий французский язык и некакая выдержанность стиля. Нередко выдержанность стиля воспринимают как некую якобы «серость». Словно крик тонущего, выброшенного за борт жизни человека обязательно должен выражаться в неполиткорректности и брутальности словесного выражения. В настоящей литературе крик может выражаться самым невероятным веером, спектром литературных приемов – в обход нецензурщины и погружения в дерьмовый чан иллюзий. История романа незатейлива и даже прозаична. И вместе с тем, трагична. Молодой мужчина, лет 45, образованный и интеллигентный, самый обыкновенный чиновник-функционер, каких во Франции тысячи, узнает от своего врача, что он неизлечимо болен раком и что ему осталось жить несколько недель. Врач объявляет эту новость своему пациенту с холодностью и садизмом отъявленного нациста. И весь роман представляет собой один день этого молодого мужчины после данного события. Читатель превращается в невольного свидетеля того, что происходит с человеком, который вдруг узнает о грядущей близкой своей смерти. Не знаю, как бы Достоевский разработал такую тему, но сагановский герой не бежит в церковь с целью покаяния, вдруг вспомнив, сколько в жизни грехов он насовершал, просто потому, что всю жизнь жил вне Бога, вне церкви, вне веры, он просто жил и… функционировал. Никаких позывов раскаяния и совести у героя нет, но есть странная ностальгия по любви. Хотя, похоже, что такое Любовь, герой к своему зрелому возрасту, так и не понял. Но характерно, что в этот первый день своего начала конца он ищет встречи с Женщинами, которые были ему, так или иначе, дороги : жена, с которой он прожил многие годы, но с которой давно потеряна духовная связь, любовница, которая была ему необходима для разрядки, но он не уверен, что он ее любил и, наконец, женщина, которую он давно-давно любил, и с которой он давно-давно расстался. Всем им он объявляет о том, что случилось. Реакция женщин разная и не всегда для этих женщин лицеприятная… Именно в Женщине ищет он последнюю опору в жизни, в жизни, прожитую как-то очень складно и вместе с тем бестолково-бессмысленно. Своего рода бессознательное желание вернуться в стадию эмбриона?.. Осознание бестолковости прожитой жизни улетучивается на следующий день, когда тот же врач по телефону объявляет ему, что произошла ошибка и лабараторные анализы к нему не имеют никакого отношения : болен кто-то другой, а не он. Последние строки романа говорят о каком-то невероятном ощущении счастья героя. Но автор как бы ставит многоточие… Счастье, что просто жив и будет жить ? Или счастье, что что-то все-таки понял на краю бездны?..

«Шерше ля фам» – «Ищите женщину». Представить современную французскую литературу вне тематики Секса и Любви – это всё равно, что представить современный Париж – без Эйфелевой Башни, Венецию – без каналов и галер, Москву – без Красной Площади. Французский книжный рынок заполонен до отказа подобного рода литературой… или ее подобия, но, увы, раскопать на этих развалах что-то новое, оригинальное по мысли и стилю, крайне сложно. Глубь проблемы взаимоотношений полов в современном мире, мутаций этих отношений, метаморфозы роли женщины в обществе и семье (как положительные, так и отрицательные), нераздельно связанная с проблемой Секса и Любви проблема Свободы и Морали, всё это остается в этих многочисленных современных французских романах, за редким исключением, за семью печатями. К редким исключениям, пожалуй, можно отнести писателя и литературного критика среднего поколения (г.р. 1965) Фредерика Бегбедера (Frédéric Beigbed­er) с его нашумевшим романом «Любовь длится три года» («L’amour dure trois ans», 1997, переведен на русский язык). Сюжет романа прост и банален : на исходе трех лет супружества, молодой человек лет 35 вдруг понимает, что отношения зашли в тупик: быт и рутина окрутили, физическое желание сошло на нет, любовь улетучилась… В общем, супруги решают расстаться. Более банального и расхожего сюжета для романа, пожалуй, невозможно выбрать. Какая супружеская пара, не только во Франции, но и вообще где угодно, не проходила через подобные тупики ? И не будь оригинального, своеобразного подхода к проблеме, который дает Фредерик Бегбедер, данный роман давно бы утонул в зыбучих песках книжных развалов. Вместо этого, он переведен на многие языки. Не думаю, что только потому, что автор его – большой любитель литературных, культурных и всяческих тусовок, активный участник различных культурных теледискуссий. Подобного рода писателей во Франции немало, но книги их все равно не особенно раскупаются. Успех книги у широкой публики складывается из многочисленных факторов, и не всегда, увы, основан на Таланте ее автора. Чего не скажешь о данном романе. Талантливо и оригинально. Хотя с издержками иногда прорывающейся вульгарности. Но автор подкупает своей искренностью. И реальной попыткой разобраться в древней как мир проблеме – что же такое, в нашем сегодняшнем мире, Любовь и Секс? Статус Брака и его железные узы? Сексуальная Свобода и проблема Совести? Надо сказать, конкретных ответов автор не дает, просто потому, что углубляясь в проблему, неизбежно падает в неразрешимые противоречия дозволенного и недовзоленного, желанного и необходимого, эгоизма удовольствия и альтруизма долга… и окончательно запутавшись в неразрешимых парадоксах, понимает (в конце романа), что разрешить это уравнение со многими неизвестными возможно только… через любовь. И в конце… всё начинается сначала. Но уже с другой женщиной.

Читается роман легко, на одном дыхании. Пестрит многочисленными остроумными фразами, почти крылатыми выражениями. Как, например: «Я страдал, будучи запертым (имеется в виду – в «тюрьме брака»), теперь я страдаю от того, что свободен.» «Любовь – единственное запрограммированное разочарование, единственное несчастье, которое предвидим, и которое заново просим.» «Что хуже : заниматься любовью без любви или любить без «заниматься любовью»?» «Счастье основано на доверии, тогда как любовь требует сомнений и беспокойства.» «Счастье – это такая чудовищная вещь, что если вы под его прессом сами не сдохнете, то по крайней мере, оно потребует от вас несколько убийств.» и т.д.

К данной тематике примыкают некоторые произведения таких широко известных не только во Франции, но и зарубежом, писателей, как Марк Леви (Marc Levy) и Эрик-Эммануэль Шмитт (Eric-Emmanuel Schmitt). На творчестве этих двух писателей хотелось бы остановиться еще и с точки зрения исследования другого литературного феномена : славы и богатства. В России до сих пор сохраняется какое-то странное предубеждение, что если писатель или поэт еще при жизни получил всё сполна : славу, миллионы, премии, — то наверняка добыто всё это не истинным талантом и гигантским трудом ума и сердца, а какими-то люцеферовскими методами. Странное представление, что истинный поэт и писатель должен быть обязательно при жизни – нищ, гоним, непонимаем современниками… И уж наибольшее предпочтение отдает русское народное сознание тем, кто закончил жизнь трагически. В прижизненной же славе и богатстве писателя видят что-то недостойное Высокого Дара. Хотелось бы тогда спросить этих выразителей подобной народной мудрости: а куда же в таком случае девать наших истинно народных, но купавшихся еще при жизни в лучах славы и совсем не «бедных людей» — А. Пушкина, И. Тургенева, Л. Толстого?.. Во Франции подобное предубеждение напрочь отсутствует. Что касается этих двух французских писателей, то надо заметить, что ни тот, ни другой своей звездности не искали и не ищут, к обоим она пришла, как награда за труд души. Более того, Марк Леви вообще в момент его медиатизации средствами массовой информации просто «сбежал» в Лондон на два года, под предлогом учебы сына в Англии. И редкие интервью, которые он дает французским журналам, показывают полное отсутствие «звездной болезни» у данного писателя. Говоря же конкретно о литературном Даре, я бы дала, пожалуй, такое определение : Марк Леви – Феномен современной французской Литературы, Е.-Е. Шмитт – Явление Большой Литературы (мировой). Трудно предугадать, но все-таки я сомневаюсь, что произведения Марка Леви надолго переживут своего автора. Тогда как у меня нет никаких сомнений в том, что имя мыслителя, драматурга, писателя, эссеиста Е.-Е. Шмитта войдет в сокровищницу Большой французской Литературы.

В чем феномен большой популярности романов Марка Леви – во Франции и зарубежом? Про зарубежного читателя ничего сказать не могу, но французский, по-моему, ищет и находит в его произведениях то, чего ему так не хватает в жизни : Истории Большой Любви, Света и Надежды, и Поэзии Мистического. Современный западный мир стал настолько скучно-прагматичным, что вытеснил не только из жизни, но и из литературы Поэзию, Романтику и Тайну чудесного и необъяснимого с точки зрения простой логики. В результате, литература стала такой же выхолощенно-плоской, как сама эта западная жизнь. Но душа, как видно, тоскует по чему-то необъяснимо-высокому и никогда непонятному… Марка Леви нельзя назвать ни глубоким мыслителем, ни оригинальным писателем, ни высоко-художественным стилистом. Его произведения – это странная смесь романтического, поэтического, иронического, мистического, логически-необъяснимого, и тут же – стилистически-неровного, клюквенно-сахарного и клубнично-молочного. Главный недостаток писателя, на мой взгляд, — отсутствие глубины философской базы и оригинальности в области собственно языка, а без того и другого мне представляется сложным проникновение художника слова в Большую Литературу. Язык его произведений вообще очень скудный : виден общий хороший культурный уровень автора (все-таки как никак, по первой своей профессии – архитектора), но этого недостаточно, чтобы относить себя к художникам слова.

Популярность принес автору его первый роман «А если это было правда…» («Et si c’était vrai…», 2000г.). История на грани фантастики : всё действие разворачивается в Америке, в Сан-Франциско (т.к. автор жил в это время именно там), молодая женщина тридцати лет работает медсестрой в больнице; после тяжелой смены, уже под утро, едет домой, завтракает, и даже не отдохнув, снова садится за руль, чтобы провести выходные загородом. Вместо этого… она возвращается в собственную клинику, но не в качестве медсестры, а пациента в тяжелом состоянии комы, после автоаварии, где лежит в течении девяти месяцев – без сознания, без движения : ни жива ни мертва. И весь роман представляет собой невероятный рассказ о том, что происходит с ней в этот период. Душа-фантом посещает родные ей места, в том числе, квартиру, в которой она жила (которую снимала). Но два месяца спустя после инцидента туда вселился молодой мужчина лет тридцати пяти, архитектор. И однажды… однажды произошло чудо : Артюр увидел Лорэн. Увидел и услышал ! Дальше следуют невероятные приключения Артюра, которого окружающие принимают за сумасшедшего, потому что он стал разговаривать сам с собой, но так, словно он разговаривает с невидимым никому партнером. А далее, впереди – Большая Любовь живого и как бы полусумасшедшего Артюра и ни живой ни мертвой Лорен, нежелание влюбленной женщины выходить из комы, чтобы не потерять возлюбленного, страшная весть о том, что по истечении шести месяцев медперсонал клиники решает отключить аппараты, источники жизни; последующее невероятное похищение тела Лорен из клиники и увоз его далеко за город, криминальное расследование… возврат тела в клинику и… выход из комы. Удивительно окончание этого невероятного романа : когда Артюр первый раз пришел к Лорен в палату, она, еще не в силах говорить, улыбнулась ему, так, словно она его давно знает. Но когда Лорен заговорила, первое, что она спросила, было : «Но кто вы ? Почему вы приходите каждый день?» На что ее тайный возлюбленный ответил словами, сказанными самой Лорен Артюру в начале Истории : «То, что я вам скажу, не просто услышать, невозможно принять, но если вы хотите понять нашу историю, если вы мне полностью доверитесь, тогда, может быть, вы мне, в конце концов, поверите, и это очень важно, потому что вы, сами того не зная, единственный в мире человек, с кем я могу разделить этот секрет.» И если это было правда?… Роман имел ошеломительный успех у публики.

Е.-Е. Шмитт так же разрабатывает тему Любви и Секса в своих произведениях, но его больше интересует Философия взаимоотношений не только полов, но людей в целом. Вообще, слово «философия» на обычного человека навевает непреодолимую скуку. Но под пером Шмитта Философия превращается в какую-то сказочную, но вместе с тем вполне ощутимую, видимую жар-птицу : так и хочется поймать ее за переливчатый алый хвост… Прежде всего, блистательный драматург, Шмитт не менее талантливый писатель и эссеист. О Шмитте (и его произведениях) можно было бы сказать, в двух словах, так: блестящий ум, виртуозность языка, диалога, стиля, искрометность иронии и юмора, глубина философских размышлений, изложенных не через трактатную ученую нудность, а через необычность, подчас эстремальность ситуаций, в которую автор ставит своих персонажей; наконец, всепобеждающий жизненный оптимизм. Вообще, такое ощущение, что Шмитт не совсем из нашего смутного времени кровожадных неронов и сладострастных блудниц и хищниц клеопатр, он словно пришел к нам прямиком из 18 века, эпохи французского Просвещения, перешагнув через два столетия. Вероятно, не случаен и интерес самого автора именно к этой эпохе. Для подтвержения всего вышеизложенного хочется привести пример из творчества Шмитта, отрывок из его широкоизвестной не только во Франции, но и зарубежом пьесы «Распутник» («Lib­ertin»). В пьесе «Распутник» сюжет прост, и вместе с тем невероятно запутан : Дидро за один вечер, в срочном порядке, должен написать для Большой Энциклопедии статью под названием «Мораль». Но Дидро гостит в деревне у некоего Ольбаха… Будь он у себя дома, в своем кабинете, Дидро, вероятно, давно бы справился с задачей, но здесь… ему постоянно мешают. Мешают… женщины. Их три. Художница, зрелая женщина, умная и волевая; молоденькая 20-летняя дочь Ольбаха, глупый, но свежеблагоухающий цветочек; и жена философа. Жена, правда, быстро изчезает со сцены : выйдя со словами : «Когда же ты, наконец, прекратишь свои любовные похождения?! Мне надоело быть самой большой рогоносицей Парижа!», через десять минут философской тирады своего блистательного мужа о любви, семейном долге, плотском удовольствии и счастьи, что в общей сложности можно было бы выразить одним словом : «Никогда!», она навсегда изчезает за кулисами. Остаются две. И «бедный» Дидро на наших глазах раздираем между Долгом философа и писателя и плотскими желаниями. Мысль его мечется от одной крайности к другой, от «человек создан для счастья и удовольствия, и должен следовать своей натуре. Семейные узы – это тюрьма…» и т.п., до прямо противоположного: когда его дочь вдруг заявляет, что не хочет выходить замуж, но хочет иметь ребенка, и даже выбрала себе «кандидатуру» на «пост» отца, Дидро бросается к ней с монологом, обратным всему тому, чему он учил дочь раньше : что, мол, человек как индивидуум не существует, и должен уметь приносить себя в жертву Роду, Виду… В общем, у ребенка должен быть законный отец. В общем, Институт Брака – священен. Дидро окончательно запутывается в парадоксах этого неразрешимого клубка Проблемы : удовольствие и счастье, физическое влечение и страсть, Любовь и Брак… Брак как тюрьма? или Брак как жертва Роду? Наконец, Долг человека, то есть в данном случае – Философа. Забавна в этом смысле одна сцена. Обе женщины требуют от Дидро сказать, наконец, кого же он предпочитает. Шум, гам, ругань, напряжение нарастает. Наконец, великий мыслитель заявляет: «Это невозможно. Философски невозможно.» И объясняет застывшим в изумлении женщинам, что это… из-за Буриданского осла. «Буриданский осел. – говорит Дидро. – Буридан был монахом в Средние Века, который показал, что осел, у которого не было свободного арбитра, не мог выбрать. Этот осел одинаково хотел есть и пить, вы понимаете, насколько пить, настолько и есть. Буридан же поставил, на одинаковое расстояние от осла, ведро воды и ведро овса.» «Ну и что ?», –спрашивает мадам Тербуш. «Ну и то, – отвечает Дидро. – Осел не мог выбрать… И умер от голода и жажды посередине между двумя ведрами. Ему не хватало свободного арбитра.» Когда дочь Ольбаха замечает, что Вы-то, мол, все-таки человек, то есть способны выбрать, философ отвечает: «Это еще доказать. Я тоже не свободен.» Надо заметить, что сама жизнь становится тем самым свободным арбитром, и в конце пьесы мы видим Дидро на канапе с соблазнительной «бандиткой», мошенницей и роковой женщиной мадам Тербуш. Что касается статьи о Морали, то Дидро так и не смог ее написать. И конечно, не потому, что был слишком занят женщинами. Но Шмитт гениально выводит своего героя из сложной ситуации профессионального Долга : Дидро приказывает слуге передать энциклопедистам следующее : «Мораль. см. Этика.». Когда же молодой Бароннет замечает, что в Энциклопедии на слово «Этика» уже стоит «Этика. см. Мораль.», Дидро говорит с облегчением : «Тем лучше, это подтолкнет их (читателей) думать.»

Кроме вышеуказанных тем, обращают свой взгляд современные французские писатели на такие проблемы и «болезни духа», как распад коллективного сознания, мутации семейных отношений, разрыв поколений, и особенно, одиночество среди толпы. Более всего развит тип психологического романа. Но в современной Франции напрочь отсутствует роман-эпопея, и практически не виден ни социальный роман, ни роман нравов, в традиции Золя и Бальзака. Кроме того, бродят по этому литературному полю какие-то анти-герои, умные, циничные, эгоистичные, скудные слепки анти-героев Набокова, самое ужасное и ужасающее правдоподобие современного Запада. Удивляет эта поверхностность взгляда писателей : видеть плывущий по течению мусор, конечно, легко, труднее выкапывать из песка и намывать золотые камешки.

Хочется обратить так же внимание на всё большую феминизацию французской литературы : всё больше литераторов-женщин. Некоторые из них, как, например, Мари Дарьёсек (Marie Dar­rieussecq) и Амели Нотомб (Amelie Nothomb), с их нашумевшими – соответственно – «Труизмы» (« Tru­ismes », 1997) и «Метафизика труб» (« Méta­physique des tubes », 2000) – прочно заняли свое место на Олимпе французской Литературы. Мари Дарьёсек склонна к психологическому роману, тогда как невероятно плодотворная Амели Нотомб создает в своих романах какой-то свой – полуфантастический, но вместе с тем и вполне реальный – мир, в котором ее полу-аллегорические герои пытаются философски, но и действенно – осмыслить бытие. И вместе с тем, попытаться его изменить. У Амели Нотомб – свой, только ей присущий, особый стиль письма, свои, переходящие из романа в роман идеи-фикс. Одна из основных идей писателя, по всей видимости, такова : «Мир и современный человек – развращенны и извращенны и вызывают отвращение. Но нужно научиться любить и этот – такой – мир, и этих – падших – людей, и, может быть, через эту любовь что-то проснется в душах этих великих грешников, и наступит момент их трансформации и возрождения.» В последнем на сегодняшний день своем романе – «Серная кистота» (« Acide sur­furique », 2005) писательница со всей присущей ей страстностью атакует средства массовой информации, прежде всего телевидение, но вместе с тем, и публику, которая пассивно, как стадо баранов, поглощает подаваемую ей неудобоваримую информацию и, через это, превращается в активного пожирателя кровавых зрелищ и чужих страданий невинных жертв…

Говоря же о таком континенте, как Поэзия, на литературной карте Франции, можно, увы, сказать, что этот континент, в связи с какими-то катаклизмами, был поглощен водами океана и изчез, как Атлантида, оставив на поверхности остатки в виде каких-нибудь разбросанных Сейшельских островов. Увы, широкой публике, да и даже не очень широкой, но любителям изящной словесности, современная французская Поэзия неизвестна. Правда, в некоторых литературных журналах и газетах вы можете найти бюллетень ежемесячных поэтических манифестаций, как в Париже, так и в провинции, но все эти Клубы не играют существенной роли в общем литературном процессе. Что касается книг современных поэтов, на прилавках магазинов вы их вообще не найдете : издаются они авторами в малых издательствах, минимальными тиражами, за авторский счет, и по выходе в свет просто раздаются друзьям и продаются за самые низкие цены на литературных вечерах любителям поэзии… а точнее, таким же поэтам и писателям, коллегам, «друзьям по несчастью». Увидели бы эту ситуацию великие Рембо, Бодлер, Апполлинер и компани, они, верно бы, зарыдали, и роняя слёзы в стакан абсента, в гневе или с отчаяния отправили бы эту безбожную, беспоэтичную, прагматичную, неромантичную Францию в тартарары, под бок Атлантиде. И что здесь сказать? утешительного?..

В первой четверти 20 века (1922г.) французский поэт, писатель и мыслитель Поль Валери писал : «С точки зрения силы, и с точки зрения точного знания, Европа весит сегодня более, чем всё остальное на земле. Я ошибаюсь, не Европа… Европейский Дух… Везде, где доминирует Европейский Дух, появляется максимум необходимого, максимум труда, максимум капитала… максимум амбиций, максимум силы, максимум изменений внешней среды, максимум отношений и обмена. Это объединение максим есть Европа, или образ Европы.» (выделено П.В.) Сколько оптимизма, гордости, даже некоей самоуверенности превосходства над другими (частями света) в размышлениях Валери!… Но в конце 20-го века, в начале 90г.г., другой французский мыслитель, философ Жан Бодрийар уже не столь оптимистичен, когда пишет в своей работе «Прозрачность зла»: « Если попытаться дать определение существующему положению вещей, то я бы назвал его состоянием после оргии. Оргия – это любой взрывной элемент современности, момент освобождения во всех областях. Политическое освобождение, сексуальное освобождение, освобождение производительных сил, освобождение разрушительных сил, освобождение женщины, ребенка, бессознательных импульсов, освобождение искусства… Это была всеобщая оргия – реального, рационального, сексуального, критики и антикритики, экономического роста и его кризиса. Мы прошли все пути виртуального производства и сверхпроизводства объектов, знаков, содержаний, идеологий, удовольствий. Сегодня все – свободно, ставки уже сделаны, и мы все вместе оказались перед роковым вопросом : ЧТО ДЕЛАТЬ ПОСЛЕ ОРГИИ ?»…

Но Жан Бодрийар ошибается: оргия еще не закончена, Нерон еще не свалил на невинных христиан пожар, охвативший сердце империи, Клеопатра еще не узнала от своего шпиона приговор хитрого Августа, о четвертовании великой блудницы на римской площади… Не все ставки сделаны, господа!.. Не все еще проиграно. И Россия еще не сказала своего веского слова, на оргическом европейском маскараде.

К сожалению, объем данной статьи не позволяет дать столь же обширный анализ современной русской литературы последнего 15-летия. Поэтому ограничусь лишь обзором творчества некоторых русских писателей, которые были представлены на французском Книжном салоне в 2005г. Данный Книжный салон проходит, вот уже в течении 25 лет, в марте, в Париже, и представляет книжную продукцию более 500 издательств Франции. Но в течении последних лет организаторы салона приглашают на выставку, в качестве почетного гостя, ту или иную страну, предоставляя ее участникам стенды для книг, залы для конференций. Так, в 2004г. на салоне была представлена современная литература Китая. В 2005г. почетным гостем Салона стала Россия.

В брошюре «Парижский книжный салон – российская литература» мы находим расписание всех дискуссий, круглых столов, презентаций книг русских авторов, как на самом Салоне, так и на внешних площадках, а так же краткие биографические справки представленных на Салоне российских писателей и поэтов. Внимательно просмотрев брошюру, а позже и поговорив с некоторыми писателями (не буду здесь указывать их имена), я пришла к выводу, что составление красных списков участников Выставки шло не по принципу объективного и наиболее полного показа современной российской литературы, а по принципу личных симпатий и антипатий. В самих же аннотациях об авторах удивило меня и другое : слишком большое внимание составителей брошюры к вне-писательской деятельности : «член таких-то Академий, почетный член таких-то Университетов, глава жюри таких-то Премий»… В общем, как в кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию», где вор Милославский (которого замечательно играет Куравлев) на вопрос зануды Ивана Васильевича (Ю. Яковлев) «А чем вы, собственно, занимаетесь?», отвечает: «Я актер всех малых и больших академических театров.»

Кто же был представлен на Салоне? Ну, естественно, столпы (и динозавры) российской прозы и поэзии : «самые скандальные писатели»(по определению критики) Виктор Ерофеев (г.р. 1947) и Владимир Сорокин (г.р. 1955), основоположник «метафизического реализма», инфернальный паталогоанатом Юрий Мамлеев (г.р. 1931), «стилист» Татьяна Толстая (г.р. 1951), традиционалист Владимир Маканин (г.р. 1937), «иронист» и член всевозможных пен-клубов мира Василий Аксенов (г.р. 1932), член всех возможных и невозможных академий мира поэт Андрей Вознесенский (г.р. 1933), писатель гуманистистической традиции Людмила Улицкая (г.р. 1943), «священный монстр» драматургии Эдвард Радзинский (г.р. 1936), интеллектуал Андрей Битов (г.р. 1937), поэт «старой закалки» Александр Кушнер (г.р. 1936), один из мэтров московского концептуализма поэт Лев Рубинштейн (г.р. 1947), просто Поэт (но вместе с тем профессор славистики) Ольга Седакова (г.р. 1949). Задаюсь вопросом, почему из этой кагорты отстоявшихся старых вин не было других, не менее интересных имен? Как то: писатель Владимир Войнович, поэты Елена Шварц, Александр Айги, Юрий Кублановский, Евгений Евтушенко, Рейн, Лиснянская и многие другие? Тайна, покрытая мраком. Что касается молодых игристых вин, то представлены они были на Салоне крайне скудно. Надо заметить так же следующее : послушав на некоторых дискуссиях некоторых представителей первой кагорты литературных бойцов, я пришла к печальному выводу, что есть вина, которые от длительного хранения превращаются в уксус. А послушав некоторых из молодого легионерского состава, я чуть было совсем ни расплакалась: щенячья резвость, вызванная видимо эйфорией выхода в люди в самом Париже и выраженная, например, в странной пропаганде : «Дорогие эмигранты ! Соотечественники! Возвращайтесь на родину! Через пять лет мы будем великой державой…» и т.п., вызывала в русской публике в зале не столько недоверие, сколько жалость по отношению к оболдевшему от счастья выступающему.

Что же можно сказать о литературном процессе России последнего 15-летия, который ярко виден как через творчество вышеуказанных «столпов», так и через творчество тех, кто не был представлен на Салоне, но без сомнения участвует в общем литературном процессе? В чем разница, в сравнении с современной литературой Франции? Надо заметить, разница невелика. При всем своем различии разрабатываемых тем, общее, на мой взгляд, в одном: и та, и другая говорят о подспудном разложении и общества, и человека. И та, и другая отличается невероятным падением собственно литературного языка. И та, и другая не верит в созидательные силы человека. И та, и другая копается в инфернальных безднах человеческой души. Различие, на мой взгляд, не в сути, а в формах. Так, для российской современной литературы очень характерны ирония и сарказм. А так же и то, что брутальность и неполиткорректность стали в этой литературе не исключением, а нормой. Пока это еще шокирует, но лет через пять-десять скандальная нецензурщина ерофеевых-мамлеевых-сорокиных-пелевиных не будет интересовать ни одного здравомыслящего российского читателя. Возникает странная ассоциативная связь, в связи с этим : американская певица Мадонна в одном из недавних интервью сказала, примерно так : «Двадцать лет назад, когда я первая в мире выходила на сцену в нижнем белье, меня готовы были растерзать на куски. Сегодня чуть ли не каждая певица выходит на сцену в комбинашке, и ни у кого даже мускул не дрогнет.» Это к вопросу об Оргии – вакханическом высвобождении всяческих, томящих человека, сил. В этом смысле, современную русскую литературу можно было бы охарактеризовать, как выпускание паров Зла. Интересна в этом смысле работа Виктора Ерофеева «Русские цветы зла», где писатель рассуждает как раз об этом. В глубине анализа автору не откажешь. Приведу некоторые выдержки. «Потеря общей идеи высвобождает энергию… Рожденная в диалектической игре потерь и приобретений, новая русская литература выпорхнула из клети. Острота переживания свободы заложена в сущности ее существования. Отправная точка путешествия – Ад. Две точки отсчета : Солженицын и Шаламов. Солженицын нашел возможным воспеть в Гулаге русскую душу… Шаламов («Колымские рассказы») показал предел, за которым разрушается всякая душа.» И далее : «Литература конца века исчерпала коллективистские возможности. Она уходит от канона к апокрифу, распадается на части… Любовное чувство, не тронутое злом, ставится под сомнение. Идет заигрывание со злом… Красота сменяется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока, усиливается интерес к «грязному» слову, мату как детонатору текста. Новая литература колеблется между «черным» отчаянием и вполне циничным равнодушием. В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запахи – это вонь. Всё смердит : смерть, секс, старость… быт… На место психологической прозы приходит психопатологическая. Уже не Гулаг, а сама распадающаяся Россия становится метафорой жизни.» Крайне интересно следующее важное наблюдение писателя : «Деградация мира уже не знает гуманистических пределов, мир… дегуманизируется. В самом писательстве обнаруживается род болезни, опасной для окружающих, что еще более подрывает верования в созидательные способности человека.» (выделено мной). Удивителен парадокс Виктора Ерофеева! Ерофеев-мыслитель прекрасно осознает цену и значение, действенность каждого написанного слова, а Ерофеев-писатель пишет при этом так, словно подчиняется не высшим законам писательства, а каким-то полу-физиологическим процессам, то есть с тем же эпатажем, интересом к «грязному» слову и т.д. Его роман «Энциклопедия русской души» (1997–1999г.г.) человеку, еще не потерявшему веру в гуманизм, нельзя читать без тоски и щемящей боли : если то, что описывает автор в своем романе, и есть русский человек и русская душа, то… как пел В.Высоцкий, остается лишь «уколоться и упасть на дно колодца.» В центре романа : два персонажа – лирический герой, от лица которого и ведется повествование и некий Серый, «мужик», представитель народа. Лирический герой – вовсе не герой, а циник, пошляк, злой разочарованный в жизни «интеллигент», вне всяких критериев совести, лимитов морали, не знающий, что такое любовь, но умеющий пользоваться женщинами, и вместе с тем, презирающий их. Дружок его, Серый, и того хуже – убийца, алкоголик, насильник, развратник и т.д. И глазами этих «героев» автор показывает нам современную Россию ! Кто-то очень верно сказал : «Какими глазами ты смотришь на мир, такими глазами мир смотрит на тебя.» Соответственно, и Россия представлена в романе глазами циника-интеллигента и мужика-бездельника. И, естественно, такая, что прочитавшему роман иностранцу уже никогда не захочется не только посетить эту необычную страну, но и вообще встречаться с представителями этой загадочной славянской души на Западе.

Не лучше обстоит дело в прозе Юрия Мамлеева. Метафизики, без сомнения, там больше, но метафизическое у этого писателя принимает какую-то навязчиво-открытую форму. Кроме того, как заметил один журналист, бравший интервью у этого основоположника «метафизического реализма» : «После чтения ваших рассказов ночью снятся кошмары.» Действительно, кошмаровый мир российской действительности представлен в его прозе во всей своей красе. Мамлеева российская критика считает «учеником» Достоевского (а сам писатель скромно с этим определением соглашается). Сам писатель говорит так : «Моей сверхзадачей в творчестве было раскрытие тех внутренних бездн, которые таятся в душе человека.» Задача не из легких, скажем прямо. Но продолжение линии Достоевского в Мамлееве получает настолько страшно-патологические формы, что начинаешь думать о том, что эта линия в литературе идет не по уровню набирания высоты, а спускания с горы. Тем более в этом убеждаешься, когда видишь симпатию этого писателя к таким, более молодым и близким ему по духу писателям, как Владимир Сорокин и Виктор Пелевин.

Характерно для современной русской литературы и ее обращение к недавнему прошлому. В этом, без сомнения, ее отличие от современной литературы Франции. Это и понятно: попытка осмыслить канувшее в лету советское бытие, особенно период сталинского режима. Из многочисленных работ на эту тему можно было бы отметить роман Петра Проскурина «Число зверя» (1999г) и роман в трех частях Василия Аксенова «Московская сага» (2001г.). Надо сказать, что и тот и другой роман оставили на душе горький осадок. В первом случае, потому что попытка Проскурина оправдать Сталина, вывести из него образ гениального политика, который Высшие Цели ставил выше Гуманизма, не выдерживает никакой критики. Известный принцип Макиавелли «Цель оправдывает средства» порой, действительно, помогает государству в дипломатии, во внешней политике, но ни в коей мере не приложим к внутреннему устроению жизни того или иного народа. Что касается аксеновской «Московской саги», то она интересна как бытовая зарисовка эпохи (от 20г.г. до оттепели). Но бесконечное иронизирование автора быстро надоедает (в конце концов, раздражает), а самое главное, не чувствуется за всем этим ни глубины философского пере-осмысления той эпохи, ни метафизической базы… Теле-сериал с тем же названием, поставленный по роману в 2004г, так же получил отрицательную оценку, кино-критики.

Н‑да, не так страшен черт, как его малютки. «Малютки» – в данном случае, «столпы» (не все, к счастью! но многие) современной русской и французской литературы, которые вместо того, чтобы остановить своим Глаголом падение цивилизации в бездну, изо всех сил толкают туда свою колесницу. Самое ужасное, что все подаётся под соусом правдоподобия, якобы адекватного отражения действительности. И даже такие мудрые, много видевшие и пережившие писатели, как, например, Андрей Битов, не находят сегодня ничего лучшего, как сказать : «Писатель – это зеркало.» И это отсутствие веры в действенное, преображающее, созидающее, гуманизирующее значение Слова можно было бы назвать настоящей драмой современной русской и французской литературы. Хотя, надо заметить, у каждого действия есть свое противодействие, и есть и в России и во Франции писатели (и поэты!) другого, параллельного течения. Во Франции, писатели типа Шмитта и Марка Леви. В России, типа Татьяны Толстой и Людмилы Улицкой. При всем том, что обе писательницы совершенно разные по направлению, но и у той и у другой чувствуется и нежность-жалость к своим потерянным в вихрях сумбурной жизни героям, и любовь к незамутненному «инферналом» родному языку.

Говоря о современной русской литературе, хочется обратить внимание на ее Поэзию. Надо заметить, что во Франции, где, как было указано выше, Поэзия сегодня практически не видна, тем не менее ежегодно выходит от 30 до 50 тысяч поэтических книг в год! И тем не менее, всё это тонет в зыбучих песках литературного процесса. Но в таком случае, трудно себе даже представить, сколько же выходит поэтических сборников в России, где именно сегодня поэтическое творчество получило просто невиданные по сравнению с советской эпохой размеры. Надо сказать, что Интернет мне очень помог в моих поисках в этой области, и я даже не могу сказать, сколько имен-фамилий я пропустила через себя, готовясь к этой статье. Наверное, сотни три. Может быть, больше. И могу сказать, что разобраться в этом сложнейшем процессе поэтического потока в России пока не представляется возможным. Сложилось лишь общее впечатление. Первое: наша российская глубинка очень богата в этом направлении. Второе : наблюдается достаточно высокий уровень этих поэтов, уровень общекультурный и поэтический : никого из них нельзя назвать графоманами. Третье: современная российская поэзия менее засорена ненормативной лексикой, чем проза, и вообще, даже чище, глубже и возвышенней ее. Четвертое: парадоксальное противоречие с предыдущим высказыванием: возникающее после чтения ряда авторов (можно сказать, половины) ощущение пустоты, словно автор мечется по жизни, видит ее бессмысленность, и не знает, что с этим делать. В этом случае, поэзия для автора – нечто вроде спасительного лечения интимных дневников. Тогда непонятно, зачем он всё это выносит на обсуждение? Пятое: крайняя бедность поисков собственно в области языка, поэтического именно – особой образности и ритмики. Когда читаешь всё это «сплошняком» на Интернете, через какое-то время всё сливается воедино, и ни одно имя не сохраняется где-то в глубине, не въедается в разум, не западает в сердце. Шестое: возникает ощущение, что в сегодняшней России не одна Поэзия, а три, а именно: Поэзия провинции, Поэзия Москвы и Поэзия С.-Петербурга. И у них три разных лица. Поэзия России в трех ипостасях ? И, наконец, седьмое : увы, чтобы пробиться в этой лавине, современному российскому поэту нужны не столько талант, сколько… окололитературная деятельность… а порой и попросту скандал. Один из российских журналистов заметил, что на Западе имя писателю делает критика и реклама (что соответствует действительности), а в России – эпатажность автора и скандал. И тут же еще заметил, что трагическая смерть – то же вид скандала. Это, конечно, цинично : ни один поэт, ни в былые времена, ни сегодня, не умирает трагически (попав в автоаварию, убитый наемными убийцами, или сам наложивший на себя руки) для того, чтобы сделать себе Имя. Но по сути своей данный журналист прав.

Возвращаясь к Книжному Салону 2005г. и представленным на нем русским поэтам, хочется сказать следующее. Поэзия современной России была представлена, конечно, бедно и однобоко. Может быть, причины еще и в том, что сами французы сегодня мало интересуются поэзией, поэтому организаторы с русской стороны решили бессмысленным вывозить в Париж большее количество поэтов, так же, как и представлять на Салоне их книги, и книги их коллег.

Хочется задержать внимание на двух представленных здесь Именах (да простят меня другие, представленные на Салоне, поэты : нельзя объять необъятное): Андрей Вознесенский и Ольга Седакова.

Вознесенский – «священный монтр» российской поэзии. Но то, что я напишу о нем здесь, будет очень далеко от академического восторга, которым его окружают в течении многих десятилетий. Не считаю возможным для себя петь дифирамбы «монстру», превратившемуся из поэта-гражданина в льстеца власть держащих и руко-целователей других монстров, вроде «всемогущего» Бориса Березовского, учредителя культурной премии «Триуф» (которому на российскую культуру, мягко говоря, наплевать, важно – перетянуть на свою сторону мощные культурные силы). По поводу сегодняшнего Вознесенского можно было бы сказать следующее : «Король-то гол!» и вспомнить другую фразу, пришедшую к нам из эпохи Римской империи : «Цезарь умирает стоя.» А Цезарь, который – ни жив, ни мертв – разлагается и смердит? Начинаешь задаваться вопросом : а был ли «монстр» Цезарем?.. А может быть, и всё, написанное ранее – это не вино высшего качества, а тот же уксус? Ну, то, что к концу творческой жизни поэт вдруг, явно деградируя, может написать подобное: «Земля – туалет для серафимов, и женщина – жемчужина в дерьме», это еще можно объяснить старческим маразмом, но как объяснить нижеследующее, как только ни Гордыней Человека, возомнившего себя равным Богу?

Всем известна в России пьеса, рок-опера, в театре «Ленком» – «Юнона и Авось», к которой Вознесенский, в 70г.г., написал либретто (музыка Рыбникова). Романтический рассказ о том, как выдающийся путешественник граф Резанов (роль его исполнял в течении двадцати лет актер Н.Караченцов) отправился, в начале 19-го века, на открытие новых земель, в Калифорнию. Здесь он познакомился с дочерью губернатора Калифорнии Кончитой. И дальше события стремительны и бурны: любовь и страсть, долг перед родиной, восставшие против самого графа моряки, отъезд на родину, смерть Резанова в Красноярске (от обычной простуды). И «бедная» Кончита, которая ждала своего возлюбленного тридцать пять лет (!), кончает свои дни в монастыре. Вероятно, все, кто видел этот высоко-романтический спектакль, сохранил в душе память о нем, как о чем-то высоком и прекрасном, как то : Долг, Честь, Любовь, Страсть. А в общем и целом, ощущение какой-то невероятной Чистоты – при всей их грешности – главных героев. И даже не прочитав ни одной строчки Вознесенского, представляют его таким же высоким романтиком. Но сказать правду, образ данного спектакля и образ данного поэта имеют крайне мало общего между собой. И читать нижеследующее – только для крепко-нервных. Итак : что же писал Вознесенский в поэме «Авось» в 1974 ? Поверить в это трудно, но факт. Вот ужасающий своим кощунством Монолог. Молитва Кончиты – Богоматери :